подземелье дышало через его легкие. наверное, магам это давалось иначе; сисл и даже марсиль повелевали взмахом руки, потому что магией были полны их кровь, естество, узкие коридоры, бездонные расщелины, фонтаны до самого потолка. когда лайос блуждал по уровням, он не знал, насколько сложной песней была каждая мощеная улица. насколько трудным было ее воспевать. сисл и даже марсиль были магами — их хрупкие кости и злые слова на древних языках строили подземелье иначе.

в лайосе магии почти не было. она ютилась глубоко-глубоко в животе, еще толком не смея открыть глаза. марсиль пыталась до нее достучаться, но теперь горевать о ней не было никакого смысла. лайос сглотнул: магии в нем больше не было. стенки желудка сжимал нестерпимый голод. если в животе у него что-либо и было, то он давным-давно это переварил. сразу после демона, его толстой шкуры, его влажного алого мяса.

у людей было только их тело. подземелье плохо походило на его продолжение, но оно им было. улицы внутри города словно сетка хитросплетений вен и артерий, пещеры и горы были его тяжелыми неповоротливыми костями. хозяин подземелья уставал, уровни подчинялись лайосу с трудом. привыкшие к управлению искусной магией, теперь им приходилось терпеть почти грубую силу. церемониться не приходилось. голод сводил с ума существ посерьезнее. лайос никогда не забывал, что он был человеком, потому что никогда, по правде, не желал им быть.

первый подарок подземелья был самым желанным. когда-то давно его, может быть, было бы и достаточно. без какого-либо чувства меры: у уродливого монстра было три головы. оно ступало, заставляя каменные здания дрожать и осыпаться, как пряничные домики. оно плохо помнило, зачем шло — человек желал что-то видеть. запах живой плоти был таким редким и четким, что звучал в затхлом воздухе подземелья словно тревога. монстры шли к нему со всех концов пещеры, как полчища безмозглых мотыльков на свет огня, но человек запрещал им утолять свой голод, потому что его собственный был сильнее. три головы смотрели в одну точку, шесть глаз моргнули в унисон.

лайос не мог представить, кому еще он бы позволил спуститься так глубоко. от запаха дорогого друга сводило пустой желудок. его голос всегда был беспристрастен и строг, не дрогнул он и сейчас. человеку был дорог его старый друг, поэтому три головы не сдвинулись с места. уродливое создание, собрав все свое дружелюбие в кулак, даже не облизнулось. лайос видел следы утомительной сложной дороги на лице у шуро всеми своими глазами. когда-то он нехотя рассказывал неуклюжей северянке, что доставать меч из ножен без должной решимости — стыд для воина, смываемый только солью и кровью. лайос подслушивал. шуро не любил болтать о себе, как бы тоуден (не тот тоуден) не просил.

блеск меча и немигающих глаз был единственным источником света.

монстр развернулся, будто был разочарован. будто ждал чего-то большего, чем измученный человек с востока. пыль и грохот камней заполнили собой все тесное пространство, а темнота, осязаемая, плотная, сожрала в себя лайоса одним жадным глотком. на одно долгое мгновение с шуро осталась лишь тишина и тревога. он не был так отчаян, как желал, чтобы о нем думали. теперь лайос слышал биение его перепуганного сердца даже сквозь толщу земли.

— это не то, чего ты хочешь, — теперь ярче всего сияла его улыбка. резкая смена габаритов ощущалась странно, лайос к ней пока еще не привык. он все еще чувствовал себя громадиной, царапающей мордой потолок, несмотря на то, что теперь глаза шуро были на уровне его собственных. беспокойство и страх против предвкушения веселья.

стряхивая пыль, он провел ладонью по волосам, коротким, светлым, совершенно простым. шуро видел их тысячу раз, этот лайос должен был быть ему сильно привычнее. олух, которым тот его запомнил; человек, которым он больше не был.

— пойдем, я покажу, почему ты не справишься, — темнота снова съела его силуэт и оставила пасть раскрытой.